Дмитрий Виконтов - Родиться в Вифлееме [СИ]
— Один готов, — сухо резюмировал Шонт, выводя «Кракен» из пикирования и закладывая широкую дугу. Планетарные двигатели включились, выравнивая космолет. — Идем за главным.
Транспортник тем временем продолжал лететь прежним курсом, будто ничуть не обеспокоенный гибелью последнего защитника.
— Или он ведет нас на зенитные орудия — или он почти прилетел, куда собирался, — озвучила пришедшие ей в голову мысли Жанна. От самого подножья хребта и до края плато все скрывал изумрудный ковер леса — ни единого просвета. Посмотрев вперед, Жанна про себя отметила, что и за плато местной растительности меньше не становится — казалось, они летят над огромным зеленым океаном.
— По данным Этвуда — тэш’шские базы к востоку от этого плато; наши — там же. Он же идет на северо-северо-восток, — Шонт уверенно вел «Кракен» за врагом, с каждой секундой сокращая разрыв. Напарник Жанны помолчал, потом добавил. — Скорее — второе.
«Что орудия совсем не исключает», — про себя закончила Жанна, глядя на висящий у ее руки экран, где «Бабочка» встретила свой конец, врезавшись в разорванный огромным ущельем склон.
— Отлетал мотылек, — без тени усмешки проговорил Шонт. Жанна улыбнулась напарнику, и снова посмотрела на обзорный экран.
Но гор больше не было. Не было серых мрачных гигантов, выпирающих из зеленого моря. Не было неба, на треть заполненного изломанным хребтом. Не было облаков, пугливо зависших над заснеженными вершинами. Не было вершин.
Только затопивший весь мир, ослепительно-яркий, выжегший все цвета кроме белого, свет.
Она вынесла многое…
Скользящий удар десантной капсулы, пробивший насквозь грузовой отсек. Взрыв корабля. Падение. Удары об скалы. Падение в ущелье. Накрывшую дно ущелья лавину. Непрекращающееся ни на миг давление массы камней. Она все выдержала, не развалившись, сохранив в неприкосновенности содержимое, стиснутое оковами силового поля. Но микроскопические трещины, полученные первого, самого страшного удара десантной капсулой, медленно, неспешно расширялись, расползались по прозрачной оболочке. Сливались друг с другом, росли, раскидывая ветвистые узоры — под завалом никто не видел, как микрон за микроном, миллиметр за миллиметром даже это прочнейшая оболочка поддавалась…
Она держалась долго…
…пока длинная и широкая трещинка не прошила оболочку почти насквозь.
…пока после небольшой лавины спустившейся в ущелье, давление на капсулу чуть-чуть не усилилось.
…пока…
…капсула лопнула.
Глава 6. Реконструкция реальности
Ночь всегда разная. Иногда — бесконечная пустошь космоса. Иногда — звездное полотно над пахнущей полынью и пылью степью. Иногда — теплая и уютная тишина детской в родном доме.
А иногда — вот такая, беспросветно черная, подобно окружавшей меня в этот миг. Ночь, шепчущая мне нечто утешительное без слов, обнимающая так плотно, что не могу пошевелиться. Странные образы, в которых я не могу ничего понять, приходят и тут же исчезают, оставляя за собой безмолвные просьбы уснуть, не бороться, ждать.
Ночь говорит, шепчет о времени. Пять дней. Пять ночей. Пять суток — не словами, но вспыхивающими образами она твердит мне. Пять суток жизни — если не усну. Пять суток жизни — если не исцелюсь.
«Спи!» — беззвучная мольба. — «Исцеление не завершено!»
Я не могу.
Я не понимаю, что со мною.
Я не понимаю, кто я.
Ночь окружает меня. Ночь наполняет меня. Нет тела, нет памяти, нет ничего, кроме ночи и скользящих в ее объятиях мыслей.
Можно смириться. Заснуть. Надеяться, что, пробудившись, я все буду помнить. Ночь не пугает, не давит, ласково убаюкивая, уговаривая. Но я боюсь довериться одной надежде. Я боюсь, что закрыв глаза, я погружусь в вечный сон. Что ночь останется со мною навсегда. Я боюсь остаться в ночи потерянным, забывшим все и всех. Мыслям не может быть больно, — но моя жизнь, отсеченная, утраченная суть — все это причиняет почти физические муки.
И потому я борюсь. Не сдаюсь. Не отступаю. Упрямо раз за разом отвечаю «нет».
Я не знаю, что нужно делать. Не могу даже полагаться на интуицию: нет ни ощущения ошибки, ни уверенности в правильности поступков. Есть лишь я и ночь. И я делаю, единственное, что мне остается: стягиваю, собираю все мысли, дрейфующие в ночи, сжимая в плотный комок. Я гашу все, кроме одного страстного желания: раздвинуть окружающую меня завесу.
Увидеть. Вспомнить. Обрести себя.
«Спи!!!» — в образах звенит отчаяние. — «Спи! Спи!»
Ночи страшно, — что бы это не значило. Ее долг, ее миссия не выполнена. Она не пытается остановить меня — возможно, не может, — но просит не лишать ее смысла существования.
Ее страх, ее боль почти заставляют меня подчиниться.
Почти.
Комок замирает. Не остается иных мыслей, не остается ничего… и вдруг приходит осознание, что этот сгусток — это и есть моя суть. Это и есть я, разбитый, расколотый на сотни, тысячи осколков.
Я пытаюсь собрать осколки в одно целое, соединить их — и не могу. Не могу понять, как. Не могу понять, не могу увидеть, что на осколках.
Я пытаюсь дотянуться до скрытого в них, но везде мои касания будто натыкаются на сплошную стену. Мне становится все труднее держать их вместе, труднее заставлять концентрировать на желании освободиться, вспомнить. Труднее отгораживаться от панического зова ночи.
Я делаю последнее, кажущееся самому себе запредельным, усилие — и вдруг один из осколков поддается, раскрывается навстречу. Мне даже кажется, что он только и ждал подходящего момента, чтобы принять меня.
Потом приходит свет.
Потом приходит боль.
Я падаю в многоцветный вихрь, рвущий на части с таким трудом собранную мою сердцевину, мою суть. Я пытаюсь кричать — и не могу: мне нечем кричать, нечем говорить. Я пытаюсь остановить распад, удержать себя — и вдруг я становлюсь вихрем. Ураган вокруг меня. Ураган во мне.
Я — ураган.
Я впервые слышу нечто отличное от цепочки образов-посланий ночи. Тихий, многоголосый шепот со всех сторон. Он пытается сказать мне что-то очень важное, что я обязательно должен услышать… но я не слышу слов. Только шепот.
Я раздвигаю границы себя, границы урагана, захватывая все больше и больше пространства. Смерч сверкает, переливается всеми цветами радуги, в нем мелькают лица, множество лиц, предметов, мест. Я не узнаю их, по-прежнему, не могу коснуться воспоминаний — есть лишь миг, в котором я, ставший ураганом, падаю в бесконечность.
«Миг» — пришедшее на ум слово почему-то остается со мною, заполоняя собой все. Я не могу избавиться от него, не могу сосредоточиться ни на чем другом — есть лишь миг. Мгновение. Секунда. Миг.
Шепот меняется. Он становится звуком текущего по стеклу песка, перетертого в пыль, в мелкую пудру. Приходит гул урагана, стремительно падая к неслышимой ухом вибрации, дрожанию на грани слышимости, на грани сна миллиона струн.
Вокруг меня остается только одно лицо. В завитках смерча, вокруг, сверху и снизу — я знаю его. Не помню — но знаю!
Я сжимаю обратно себя-ураган. Ближе, ближе! Чтобы рассмотреть, чтобы принять единственное, что знакомо мне. Кружится, мчится в беснующемся вихре сонм лиц… нет, не лиц, вдруг понимаю я.
Отражений.
Я не успеваю подумать, почти инстинктивно тяну к себе ураган. Его стены схлопываются. Ураган втискивается в меня, в сосредоточие, падающее в ночи, — но то совсем не та, ласковая, что кричала мне «спи». Бесконечно голодная, смотрящая мириадами глаз в меня, наполняющая ужасом одним присутствием. Я сжимаюсь, подобно ребенку в утробе матери, пытаюсь стать маленьким, незаметным. Зажмуриваю глаза — и с опозданием понимаю, что у меня появились и глаза, и веки. Что я обрел тело, живое, дышащее, чувствующее. Но даже восторг от осознания этого не может перебить леденящий ужас перед глядящей в меня бездной.
Шелест песка, неслышно-вибрирующий гул становятся оглушительными. Чувство полета в бесконечность сменяется неожиданным покоем — и ощущением чего-то прочного подо мною. Прочного, прохладного и самое главное — реального. Сквозь заглушивший все тандем гула и шелеста неожиданно отчетливо пробивается тонкое пение ветерка, кажущееся прекраснейшей мелодией.
Мириады взглядов голодной черноты исчезают, как туман с первыми лучами солнца, уходят вместе с дрожью бесчисленных струн и струящейся песчаной пылью.
